Неточные совпадения
— Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не завтра? Это признание, которое меня
давило, я хочу тебе его сделать, — сказала Анна, решительно откидываясь
на кресле и глядя прямо в
глаза Долли.
Она чувствовала,что
глаза ее раскрываются больше и больше, что пальцы
на руках и ногах нервно движутся, что внутри что-то
давит дыханье и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайною яркостью поражают ее.
Как будто, поднимаясь все выше и выше, что-то вдруг стало
давить меня в груди и захватывать дыхание; но это продолжалось только одну секунду:
на глазах показались слезы, и мне стало легче.
Антон произнес эти слова робко, как будто ему
давили горло. При этом он взмахнул
глазами на «Мысок»,
на противоположном берегу реки, где и до сих пор стоял постоялый двор Калины Силантьева. Генерал словно очнулся от сна.
Она представляла себе тело сына, избитое, изорванное, в крови и страх холодной глыбой ложился
на грудь,
давил ее.
Глазам было больно.
Очнулся — уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять
глаза: вижу только Его огромные, чугунные руки —
на коленях. Эти руки
давили Его самого, подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо — где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты, — он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож
на обыкновенный человеческий голос.
Читателя-ненавистника он боится… Последний
давит его своею угрюмостью, и необходимость справляться с его мнениями и следовать его указаниям представляет не очень приятную перспективу. Того гляди, кому-нибудь
на ушко шепнет или при всех в
глаза ляпнет...
В бесконечные зимние вечера, когда белесоватые сумерки дня сменяются черною мглою ночи, Имярек невольно отдается осаждающим его думам. Одиночество, или, точнее сказать, оброшенность,
на которую он обречен, заставляет его обратиться к прошлому, к тем явлениям, которые кружились около него и
давили его своею массою. Что там такое было? К чему стремились люди, которые проходили перед его
глазами, чего они достигали?
Потом какие-то красные огни запрыгали у него в
глазах, — и ему показалось, что солдаты кладут
на него камни; огни всё прыгали реже и реже, камни, которые
на него накладывали,
давили его больше и больше.
В гостиной были низкие потолки. Они
давили Передонова. Мебель тесно жалась к стенке.
На полу лежали веревочные маты. Справа и слева из-за стены слышались шопоты и шорохи. Из дверей выглядывали бледные женщины и золотушные мальчики, все с жадными, блестящими
глазами. Из шопота иногда выделялись вопросы и ответы погромче.
Не раз
на глаза навёртывались слёзы; снимая пальцем капельку влаги, он, надув губы, сначала рассматривал её
на свет, потом отирал палец о рубаху, точно
давил слезу. Город молчал, он как бы растаял в зное, и не было его; лишь изредка по улице тихо, нерешительно шаркали чьи-то шаги, — должно быть, проходили в поисках милостыни мужики, очумевшие от голода и опьяняющей жары.
Как многие нервные люди, он чувствовал себя очень нехорошо по утрам: тело было слабо, в
глазах ощущалась тупая боль, точно кто-то
давил на них сильно снаружи, во рту — неприятный вкус.
Лицо у неё было плутоватое, ласковое,
глаза блестели задорно… Лунёв, протянув руку, взял её за плечо… В нём вспыхнула ненависть к ней, зверское желание обнять её,
давить на своей груди и слушать треск её тонких костей.
Он представлял себя в средине огромной, суетливой толпы людей, которые неизвестно для чего мятутся, лезут друг
на друга…
глаза у них жадно вытаращены, люди орут, падают,
давят друг друга, все толкутся
на одном месте.
Шум, вой, смех, пьяные крики, азартный спор слышит Фома; песни и плач носятся над огромной, суетливой кучей живых человеческих тел, стесненных в яме; они ползают,
давят друг друга, вспрыгивают
на плечи один другому, суются, как слепые, всюду наталкиваются
на подобных себе, борются и, падая, исчезают из
глаз.
Его схватили сзади за талию и плечи, схватили за руку и гнут ее, ломают, кто-то
давит ему пальцы
на ноге, но он ничего не видал, следя налитыми кровью
глазами за темной и тяжелой массой, стонавшей, извиваясь под его рукой…
Все визжали, ревели,
давили друг друга и таращили безумно прыгающие
глаза на человека в шапке.
Никита сел рядом, молча глядя
на его работу; она ему напоминала жуткого городского дурачка Антонушку: этот лохматый, тёмнолицый парень, с вывороченной в колене ногою, с круглыми
глазами филина, писал палкой
на песке круги, возводил в центре их какие-то клетки из щепочек и прутьев, а выстроив что-то, тотчас же
давил свою постройку ногою, затирал песком, пылью и при этом пел гнусаво...
Впрочем, он задыхался, он чувствовал, что его так теснит, теснит; что все эти
глаза,
на него обращенные, как-то гнетут и
давят его…
Каждый раз, как голос Никиты Федорыча раздавался громче, бледное личико ребенка судорожно двигалось;
на нем то и дело пробегали следы сильного внутреннего волнения; наконец все тело ее разом вздрогнуло; она отскочила назад, из
глаз ее брызнули в три ручья слезы; ухватившись ручонками за грудь, чтобы перевести дыхание, которое
давило ей горло, она еще раз окинула сени с видом отчаяния, опустила руки и со всех ног кинулась
на двор.
Свиньи отвратительно похожи одна
на другую, —
на дворе мечется один и тот же зверь, четырежды повторенный с насмешливой, оскорбляющей точностью. Малоголовые,
на коротких ногах, почти касаясь земли голыми животами, они наскакивают
на человека, сердито взмахивая седыми ресницами маленьких ненужных
глаз, — смотрю
на них, и точно кошмар
давит меня.
Тиунов по звуку понял, что Вавило далеко,
на минутку остановился, отдышался и сошел с моста
на песок слободы, — песок хватал его за ступни, тянул куда-то вниз, а тяжелая, густая тьма ночи
давила глаза.
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в
глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в
глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью,
давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения,
на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Андрей. Да-с, об чем плакать? Это точно-с: плакать уж нечего, поздно!.. Только вот что-с, вы уезжайте скорей, скорей, говорю вам!.. И ради бога, ради самого бога, чтобы ничего промеж вами
на глазах моих!.. Потому я еще люблю вас, с собою не совладаю и могу быть страшен. Я убью вас, его — ко мне уж давно к горлу подступает и грудь
давит! Я дом зажгу и сам в огонь брошусь!.. Ради бога, пожалейте вы меня и себя… Собирайтесь — и бог с вами! Прощайте!
И она не зажала рта этому прохвосту, оскорблявшему спьяна человека, который был виноват только в том, что обманулся и был обманут! Урбенин сдавил сильно ей руку, и это вызвало скандальный побег в графский дом, теперь же
на ее
глазах пьяный нравственный недоросль
давил честное имя и лил грязными помоями
на человека, который в это время должен был изнывать от тоски и неизвестности, сознавать себя обманутым, а она хоть бы бровью двинула!
Взял я эти самые субъективные стихи и читаю… Чепуха невозможнейшая! Читаешь их и чувствуешь, что у тебя
глаза чешутся и под ложечкой
давит, словно ты жёрнов проглотил… Посвятил стихи Зрякиной. Посвяти он мне эти стихи, я бы
на него мировому подал! В одном стихотворении пять раз слово «стремглав»! А рифма! Ландышей вместо ландышей! Слово «лошадь» рифмует с «ношей»!
Однако укорот ему тут барыня сделала. Посадила с собой рядом за стол, по другую руку — ротный. Прикрутила малого
на короткую цепочку. Сама его в бок локтем, каблуком
на мозоль
давит,
глаза зеленые, того и гляди пополам перекусит. Ротный его про здоровье спрашивает, насчет заблуждающей почки, а он, словно за чуб его бес поднял, вскочил да гаркнул по-солдатски...
Земля горела под ним; огненные пятна запрыгали в его
глазах. Когда дождь хлестал по лицу, ему казалось, что сатана бросал в него пригорщины крови. Шатаясь, побрел он, сам не зная куда. Образ
на груди
давил его; он его сорвал и бросил в кусты.
«Кто они? Зачем они? Чтó им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя
на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в
глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, — это они-то и
давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтоб избавиться от них, он закрыл
глаза.